
...Время относится ко мне, а не я ко времени. Если любишь жизнь, нужно ценить время, ведь время и есть жизнь
Востребованный московский живописец, он в 2008 году окончил Суриковский институт и с тех пор целиком
посвятил себя изучению возможностей пейзажа – наряду с другими художниками своего поколения,
получившими академическое образование и, одновременно, воспринявшими опыт международного
современного искусства.
Что есть пейзаж – самодостаточный фрагмент наблюдаемой реальности, случайно выхваченный из потока
впечатлений, или сконструированное художником изображение? Конкретное место или эстетически
осмысленный вид этого места? Где проходит граница между естественным пейзажем и ландшафтом,
«отформатированным» культурой? Наконец, какие задачи способен решать этот традиционный жанр, своего
рода реликт романтического сознания, в наши дни – в глобальном урбанизированном мире, который
стремительно меняется под влиянием цифровых технологий? Именно на такие размышления наводят работы
Макарова. Его пейзажи – казалось бы, спокойные, безмятежные, далекие от острых коллизий сегодняшней
жизни – ведут непрерывный диалог с прошлым и вместе с тем обыгрывают исторически сложившиеся
конвенции жанра, по-своему выявляют сложный и противоречивый, безошибочно узнаваемый образ
современности.
Прежде всего, Макаров отходит от привычного понимания пейзажа как картины, написанной маслом на
холсте. Художник обращается к весьма трудоемкой технике – преимущественно работает темперой и
акрилом на деревянных досках – и при этом тяготеет к двум полярным по масштабу форматам. Его
немногочисленные большие полиптихи, напоминающие о том, что в институте он занимался в мастерской
монументальной живописи, уподобляются многосоставным панно или ширмам и создают иллюзию панорамного
вида из створчатого окна. Основной же корпус произведений Макарова состоит из почти миниатюрных
пейзажей, которые заключены в специально изготовленные рамы с широкими полями. Эти скрупулезно
скомпонованные, тонко выписанные, словно светящиеся изнутри изображения сосредотачивают на себе
взгляд зрителя,
заставляют его приближаться вплотную и рассматривать детали, настраивают на медленный, вдумчивый,
созерцательный режим восприятия.
Макарова привлекает неброская, обыденная красота мира – не дикого ландшафта, но обжитой среды, где
урбанистическая культура сопрягается с природой, подчиняясь разрушительному действию энтропии. Он
запечатлевает непарадные городские виды старой Европы с их уютными мощеными площадями, аккуратными
набережными, утопающими в зелени улочками. Пишет тихие средиземноморские пляжи – рыбацкие лодки,
сохнущие на песке, безлюдные пирсы, увенчанные одинокими фонарями, оставленные на берегу зонтики и
шезлонги. За последний год эту «европейскую» галерею пополнили переславские пейзажи: покосившийся
деревенский дом, замерзшее озеро, яркий куст рябины, припорошенный первым снегом, нелепая
пластиковая игрушка, забытая у калитки, – удивительно точно передают неустроенность и
меланхолическое обаяние русской провинции. Географические локации, на которых останавливает свой
выбор художник, в наш век высоких скоростей оказываются хрупкой, постепенно исчезающей натурой.
Почти каждый свой пейзаж Макаров, для которого важны всевозможные литературные отсылки и ассоциации,
сопровождает топографически точной подписью на лицевой стороне, подчеркивая его сходство с видовой
открыткой или туристической фотографией на память. Вместе эти работы складываются в подобие
живописного дневника наблюдений или травелога, отмечающего остановки на пути – созданного, однако,
не «по горячим следам», а постфактум. Сам метод художника, практикуемый им в последние несколько
лет, предполагает известную пространственную и временную дистанцию по отношению к исходному
впечатлению, работу с эмоционально-опосредованными образами. Макаров не пишет пейзажи с натуры, но
каждый раз обращается к архиву черно-белых цифровых фотографий – сделанных им в многочисленных
профессиональных поездках и изначально несущих отпечаток его абстрагирующего авторского взгляда.
Придирчиво отбирая удачные кадры для своих живописных композиций, а порой и тщательно рекомбинируя
отдельные мотивы, он возвращает им цвет, заставляет «овеществиться» в архаичной, почти иконописной,
технике в процессе длительных рабочих сеансов в московской мастерской.
Время, отделяющее настоящий момент от прошедшего, картину от фотографического снимка, а его, в свою
очередь, от брошенного когда-то взгляда на место, становится стержневой темой пейзажей Макарова.
Переводя по сути эфемерное впечатление в живописный медиум, художник терпеливо воссоздает его
«остаточный образ» по частицам – из мириад дробных мазков и точек, лепящих форму и будто бы
синтезированных в тотальный цветной «ковер» высокого разрешения. Вода и песок, кирпичная кладка и
листва на деревьях, падающий снег и камешки на берегу – все эти излюбленные художником текучие и
сыпучие субстанции, дробные пейзажные мотивы, находят свой пластический эквивалент в упорядоченной
красочной ряби. Существенно, что она не столько обеспечивает эффект оптической достоверности сцены,
как некогда у пуантилистов, сколько свидетельствует о дискретности, нестабильности воспринимаемого
мира, усилием творческой воли приведенного в равновесие – но всегда готового вновь распасться на
атомы.
В последнее время Макаров отходит от обобщающих ракурсов своих ранних работ, и все более
фокусируется на камерных сегментах пространства: он неожиданно кадрирует композицию, внимательно
присматривается к будничным и вместе с тем красноречивым деталям. Именно через них в идиллические
пейзажи, защищенные «броней» толстых рам, словно на экраны современных планшетов прорывается
реальный мир с его социальным напряжением и экологическими катаклизмами. Ведь, например, лодка,
покоящаяся на средиземноморском берегу, – не только универсальный символ жизненного пути, но,
неизбежно, напоминание о желании сотен тысяч людей доплыть до «благополучной» Европы из регионов,
охваченных бедностью и войной. Пейзажи Макарова – будь то пустынный европейский пляж, погружающийся
в вечерние сумерки, или заснеженный русский город, напоминающий сказочную декорацию, воспринимаются
как странные, даже ирреальные мизансцены – не столько красивые виды, сколько пограничные зоны,
застывшие в безвременье между мечтой об Аркадии и тревожной повседневностью. Блуждая по этим, в
сущности, ментальным ландшафтам своих чувств и воспоминаний, почти безлюдным, но наделенным
приметами чьего-то эфемерного присутствия, художник-путешественник, кажется, достиг пределов
зачарованного мира – и остановился на берегу.
Андрей Егоров и Анна Аратюнян